Мадам Дорис стояла, ярко освещенная прожекторами, у доски на манеже, и ножи встревали в доску вокруг нее. Она не двигалась. Она даже не закрывала глаза. Цадоровски метал уверенно. У него не было ран. Скорее они были у жонглера, когда на репетиции стопка тарелок соскользнула на него с шеста.

Вернер метал ножи очень спокойно. Здание было набито битком. Карлофф в Винтергартене. Берлин знал толк в хорошем варьете.

Послезавтра отправляемся в турне, думал он. Впервые. В Париж. Действительно ли так прекрасен Париж, как написано в проспектах? Он бросил последний нож. Хорошие, до миллиграмма сбалансированные ножи. Он с дрожанием застрял в доске, на несколько милимметров выше белокурой макушки мадам Дорис. Вернер опустил руки и поклонился публике, раздались шумные аплодисменты. Мадам Дорис отошла от доски в сторону и тоже поклонилась. На ней было удивительно облегающее трико, украшенное вышивкой с золотыми блестками. У нее тело как у женщины-вамп, думал Вернер. Дора Будельманн из Бохума. Он поклонился еще раз и взял за руку мадам Дорис. Ее рука очень сильно сжимала его руку. Прожектор повернулся вокруг. Люди неистовствовали. Пока он метал ножи, тут было тихо как в доме покойника. Теперь люди шумели. В первом ряду сидели несколько офицеров. Они хлопали, ударяя свернутыми программками спектакля по ладоням. Надутая свора, думал Вернер. Он поклонился еще раз и покинул манеж. Публика очень медленно успокаивалась. Метатель ножа был первоклассным.

Мадам Дорис появилась, со свободно накинутым купальным халатом, в его гримерной. Она бесшумно закрыла дверь и присела в кресле. Она пахла пудрой; она еще не смыла грим. Из сумки купального халата она вынула бутылку коньяка. На туалетном столике стояли стаканы. Они были использованы, но мадам Дорис налила в них коньяк, даже не вымыв их.

– За тебя, малыш, – сказала она в хорошем настроении. – Завтра у нас выходной. А потом еще три дня поездки, и мы в Париже. Пойдем выпьем сегодня вечером по маленькой?

Вернер сдирал с себя фальшивые бакенбарды и произнес без большого интереса:

– Ты и так уже пьешь! Хочешь всю ночь пропьянствовать?

– Нет, – сказала женщина, – играть в шарики.

Когда они закончили гастроли в Париже, они поехали в Копенгаген, оттуда в Будапешт и оттуда в Вену. Зиму они гостили в Лондоне и Дублине. Когда пришла весна, они отправились в Рим. Оттуда в Амстердам.

Вернер поселился у танцовщицы, которая была метиской. Она ставила ему малайские пластинки и угощала его синим «болсом».

– Не так много, Мейшье, – говорил ей Вернер, – это не самый лучший шнапс…

В Стокгольме его пригласил владелец кинотеатра, в котором они выступали. Его сын тоже метал ножи. Сын пошел спать в восемь часов, и владелец театра начал собираться в поездку. Он не брал с собой жену, и она снова и снова приглашала Вернера.

Он лежал рядом с нею и смотрел, как она затягивалась из глиняной трубки с крохотной головой. У нее было слабое и все же возбуждающее тело. Она пахла духами, удаленно напоминающими аромат цветов корицы. Вся кровать пахла ими, когда Вернер заснул к утру. Он все чаще лежал в этой кровати. Когда хозяин вернулся из его поездки, Вернер гастролировал в Брюсселе. Турне приближалось к концу. Карлофф возвращался в Берлин, чтобы отдохнуть, составить новую программу, снова воодушевлять публику. Мадам Дорис сидела в том же самом купе, что и Вернер. Поезд грохотал на рельсах между Ганновером и Берлином.

– Какую машины ты купишь? – поинтересовалась мадам Дорис. Вернер ответил ей после некоторого размышления: «Ханза».

– Прекрасная машина. Ты как-то возьмешь и меня прокатиться? –Вероятно. Он зажег сигарету. Он хорошо зарабатывал. Он бросал ножи и делал партерную акробатику. В прошлом полугодии он выучил много салонных трюков. Труппе Карлоффа нужен был фокусник. Он выучил двенадцать фокусов. Они не стали бы брать фокусника со стороны. Они взяли бы Вернера. Вернер получал бы тройное жалованье. Он вспомнил, что ничего не написал Франциске из Копенгагена. Я ничего не расскажу ей о Копенгагене, подумал он. Я ничего не расскажу ей, вообще. Девушка слишком хороша, чтобы рассказывать ей, как выглядит мир на самом деле.

Она встретила его на вокзале, и они целовались, до тех пор пока платформа не опустела. Потом он сказал ей весело: – Маленькая краснохвостка, мы должны выйти за заграждение! Она слегка шлепнула его по губам, как всегда, когда он говорил про маленькую краснохвостку. Он решал больше не делать это.

Отец лежал в больнице. Он лежал там уже три месяца.

В светлой, со свежим воздухом отдельной палате. Вернер посетил его в тот же день.

– Мне нужно поговорить с вами…, – начал врач. Он сделал серьезное лицо и отвел Вернера в сторону. Он положил ему руку на плечо. Доктор был стар, у него были седые волосы и усталые глаза.

– Рак, – сказал он. – Это безнадежно, господин Цадоровски. Ваш отец проживет еще некоторое время, но он больше не покинет наш дом. Он населяет нашу самую прекрасную палату. Он чувствует себя там хорошо. Мы позаботимся о том, чтобы он умер без болей. У него и теперь уже нет болей. Мы даем ему морфий.

Операция ничем больше не помогла. Они открыли ему тело и немедленно зашили снова. На второй день после операции они дали ему гольштинский шницель, и старый Цадоровски был твердо уверен, что худшее позади. Он строил планы, когда Вернер сидел у него. Вернер не смог вынести это дольше одного часа.

Он купил «Ханзу», совсем новую машину фиолетового цвета. Люди на улице считали его миллионером. Он забрал Франциску, на другой день. Он припарковался перед швейной мастерской, в которой она работала, и от ученицы до мастера все лежали, согнувшись на подоконниках, и смотрели, когда они отъезжали. У него было две недели отдыха. Франциска взяла отпуск, и они поехали в Шварцвальд. Ручьи с рыбой и пение кукушки, когда садилось солнце. Ручьи с форелью и темные ели перед окнами.

Впервые у него снова было это гибкое тело с молочно-белой кожей. Ее волосы скользили сквозь его пальцы. У Франциски были влажные глаза. Ему бросилось в глаза, что она не спрашивала, была ли у него другая женщина. Она была очень тихой, и он думал: их зовут мадам Дорис или Мейшье или Франциска.

– Что ты делала все это время? – спросил он.

– Строила планы, – ответила она. – Планы для нас двоих. И экономила. Я накопила восемьсот марок.

– Ты выгодная невеста! – заметил он, смеясь. И он кормил ее бананами и апельсинами. Он покупал ей одежду и обувь. Он селился в самых дорогих отелях, и они потратили кучу денег, которые он накопил. Когда он снова покидал ее, он сказал: – Я напишу тебе доверенность. Когда мой отец умрет, ты продашь все, что нам принадлежит. Кроме того, что лежит в моей комнате. Ты заберешь это к себе. Отец уже не проживет долго.

Старый Цадоровски умер, когда Вернер гастролировал в Софии. Они были в балканском турне. Сообщение пришло вечером, на который Вернер договорился о свидании с черноволосой оперной певицей. Ее звали Мелиндой, и он ничего не сказал ей о том, что его отец умер. Он посылал домой деньги. Это были значительные суммы, потому что Вернер жил экономно, если он не занимался женщинами. Иногда он искал таких женщин, которые платили за него. Он неохотно вспоминал о Франциске. Его настроение ухудшалось, если он встречал девушку с рыжими волосами.

Когда они вернулись домой, газеты сообщали, что труппа Карлоффа сделала сенсационную программу. На самом деле, хоть программа и не была сенсационной, но была очень хорошей. В программе у них был поляк, который кувыркался на проволочном канате, в четырех метрах над землей. Это было в 1939 году. В Винтергартене поляка освистали. Свист издавался из угла зала, там сидело более ста человек, похожих один на другого как две капли воды.

Поляка звали Эдвардом. Он был молод, и он плакал, когда сидел в своей гримерке. Вернер утешал его. Он принес бутылку «Мампе» и выпил ее с ним. Они покидали дом так, какими были, в темных костюмах, с пудрой и косметикой на лицах, качающимся шагом. Вернер буянил, а поляк был тих, с печальными, задумчивыми глазами. Они спали где-то на Курфюрстендамм в комнате, которую населяли две проститутки, работавшие с хорошей клиентурой. Утром менеджер объявил им, что они с программой поедут в Гамбург.